Лингвистические и коммуникативные подходы к изучению договорных отношений

Т.К. ПРИМАК,
кандидат юридических наук, доцент, докторант Академии управления МВД России
 
Надо полагать, что с учетом современных исследований проблематично связывать договор только с двумя составляющими (индивидуализмом и собственностью), ведь терминологически его понятие исходит не только из действия, но и из общения, разговора между людьми, который возымел определенный результат в виде соглашения между ними, а следовательно, лингвистическая и когнитивная составляющие так же важны, как и другие элементы. Поэтому примем во внимание феноменологический тезис: реальный мир существует а priori, являясь в полном смысле социальным и человеческим только потому, что создается в процессе коммуникативной и когнитивной деятельности; он не существует сам по себе, а его развитие зависит от того, как он интерпретируется субъектами.
 
Не останавливаясь подробно на рассмотрении вопросов социального, объективного, субъективного, жизненного мира, множественности, реальности и других социологических понятий, отметим, что в данном случае речь идет о взаимодействии между субъектами, каждый из которых имеет свои мир-образ и мир-пространство, поэтому можно говорить о «встрече» разных миров. Соответственно, чтобы взаимодействие в принципе стало возможным, индивиды должны договориться о некоторых вещах. Не претендуя на общий историко-философский анализ, отметим, что такой постановке вопроса во многом способствовали лингвистический поворот в языкознании, феноменология, исследования идентичности, самоидентификации и др.
Лингвистический подход не представляет собой однородного течения, тем не менее аналитическая философия главное внимание уделяет анализу языкового конструирования и его осмыслению. Так, в теории речевых актов выделяется тройственная концептуальная схема — перлокутивные, иллокутивные, локутивные речевые акты.
Перлокутивная сила связана с причинными отношениями. Когда говорят, например, «ручная граната сзади вас может взорваться в любое мгновение», то произнесение этой фразы может принудить человека к бегству, т. е. «причиняется» действие, и речевой акт, таким образом, обладает перлокутивной силой. Но даже если человек проигнорировал сообщение, он все же был предупрежден в соответствии с принятыми для предупреждения других соглашениями, поэтому речевой акт считается успешным. Здесь проявляется иллокутивная сила, которая связана с осуществлением соглашений, а не причинных эффектов. Локутивная сила основывается на том, что можно назвать содержанием утверждения (тем, что выражается). Один и тот же речевой акт можно охарактеризовать по-разному всеми тремя аспектами. В последующем эта теория разрабатывалась в трудах американского философа Дж. Серля, который, начав с идеи иллокутивной силы речевого акта, описывает структуру общности через серию «принятых» договоренностей и пытается обнаружить конструктивные правила для успешных речевых актов (а не только регулятивные). Упрощенно говоря, шахматные правила являются конститутивными для шахматных ходов, потому что индивидуальные акты (ходы) есть то, чем они являются только благодаря этим правилам[1]. Но открытым остается вопрос, чем на самом деле являются конструктивные (базовые, первичные) правила?
В определенной степени эту проблему решает предложенная Л. Витгенштейном и его последователями теория языковых игр, обосновывающая включенность языка в «речевые акты», где лингвистические выражения, задачи, объекты формируют общий смысл, который не содержит в себе разрыва между языком и действительностью. Например, в естественном языке бессмысленно говорить, что «число семь является зеленым», поскольку это противоречит базисному правилу, согласно которому числам не может быть приписан цвет. Иными словами, только использование слов в определенном контексте и в соответствии с принятыми в «лингвистическом сообществе» правилами придает им значение. На это обстоятельство обращается внимание в теории языковых игр П. Уинча, теории универсальной грамматики Н. Хомского. Итак, можно прийти к выводу, что язык содержит общие, неизбежные правила или принципы, которые конструктивны для лингвистической осмысленности в целом и играют роль высшего звена. Если дело обстоит именно так, то мы имеем некоторые базовые категории, от которых невозможно отказаться, но можно показать, чем они являются, и высказаться о них при использовании. Но язык не наследуется пользователем, а усваивается от других, в общении с другими, что выходит за рамки лингвистического подхода.
С точки зрения феноменологического анализа знание того, что мы делаем, трактуется в качестве фундаментального, где нет раздвоения на субъект и объект, а явления таковы, каковыми обнаруживают себя вещи в данной ситуации. Поэтому во главу угла ставится вопрос: как достигается общее понимание одного и того же значения жестов, знаков, символов для всех участников коммуникационного процесса? Ведь логично предположить, что общность не распадается, а сохраняется только в случае возникновения способности передавать информацию, которая понимается всеми тождественно.
Дж. Мид считал, что такой механизм рождается из символически опосредованного взаимодействия путем принятия «установки другого». Так, для того чтобы сигнал для обоих участников имел одинаковое значение, необходимо, чтобы исполнитель жеста мог вызвать в себе именно ту реакцию, которую он вызовет у партнера, тогда в нем будет представлена реакция партнера, таким образом, жест должен быть воспринят самим исполнителем. В целом эта точка зрения соответствует современным психологическим исследованиям и существенно отличается от высказанной идеи В. Вундта, что понимание происходит через подражание, поскольку, во-первых, последнее является трудной работой, которая сама нуждается в объяснении, во-вторых, таким путем не достигнуть понимания, где главное — одно и то же содержание для участников. Эволюционно высшей формой коммуникации Дж. Мид называет лингвистически опосредованное, нормативно направляемое взаимодействие, которое имеет конвенционное происхождение и уже не выводится из естественного контекста. Следовательно, культуру составляют характерные для данного языкового сообщества конвенции, выражающие общее согласие относительно значений символов.
Однако принятие «установки другого» не гарантирует одинакового использования и понимания одного и того же символа участниками, поскольку они могут ошибаться в интерпретации. Поэтому тождественность значений достигается тогда, когда в обществе имеются представления о правильном и ошибочном использовании знаков, что может быть разрешено путем анализа понятия «правило», которое провел Л. Витгенштейн в «Философских исследованиях». Он формулирует его так: «Употребление слова “правило” переплетено с употреблением слов “то же самое”»[2]. Здесь не помогут принятые в социологии и юриспруденции критерии повторяемости, типизации, стандартизации[3]. Повторяющееся, т. е. остающееся тем же самым в символических действиях, можно опознать, только опираясь на правило. При этом не всякая повторяемость означает следование правилу и не всякое нарушение регулярности есть отклонение от правила. Тождественность, устанавливаемая правилом, не может быть сведена к эмпирическим регулярностям. В этой связи П. Уинч приводит выразительный пример, взятый из евангельской притчи о фарисее и мытаре. Можно ли считать, что фарисей, сказавший: «Боже! Благодарю Тебя за то, что я не таков, как прочие люди», делал то же самое, что и мытарь, который молился: «Боже! Будь милостив ко мне, грешнику»? Внешний наблюдатель, фиксирующий повторяемость действий, не даст ответа на этот вопрос, поскольку необходимо знание того, что считать молитвой в контексте религиозной жизни. В то же время невозможно, чтобы правилу следовал только один человек и лишь однажды. Не может быть, чтобы лишь однажды делалось сообщение, давалось или понималось задание и т. д. Следовать правилу, делать сообщение, давать задание — все это практики (применения, институты).
По Л. Витгенштейну, правила могут быть сформулированы в явном виде, как, например, в игре в шахматы, и эти инструкции усваиваются при обучении, но в «языковых играх» правила не даны исчерпывающим образом, им обучаются в практике использования языка. Следование правилу нельзя свести к соблюдению инструкций, которые далеко не всегда могут быть сформулированы достаточно четко. Не является признаком следования правилу субъективно осознанное применение его человеком, поскольку там, где нет устоявшейся практики следования правилу, нет правила. Сказать, что человек следует правилу, можно только в том случае, если кто-то еще может в принципе открыть это правило и, соответственно, делать «то же самое». Поэтому без интерсубъективной значимости правил не существует, так как следование правилу предполагает возможность внешнего контроля над тем, что человек делает, оценку того, правильно ли делает.
Л. Витгенштейн подчеркивает, что правило не тождественно природной необходимости, его можно нарушить, совершить ошибку или выполнить неправильное действие. Следование правилу есть поведение, для которого в принципе существует альтернатива. В то же время, коль скоро понятие правила имеет смысл, то должна существовать возможность отличить правильное действие от неправильного с помощью критериев, установленных независимо от воли индивида. Применительно к языку это означает, что он не может быть основан на чем-то сугубо частном, а подчиняется публично доступным критериям. Так, если я делаю ошибку в использовании слова, то другие люди должны быть в состоянии указать мне ее. Всякое управляемое правилами поведение, в принципе, открыто критике и оценке с точки зрения его правильности. Без этой возможности взаимной критики и взаимного обучения, ведущего к согласию, тождественность правил не могла бы быть обеспечена. Если правило определяет, что значит «то же самое» (совершать то же самое действие в изменяющихся обстоятельствах, употреблять слово с тем же значением в разных контекстах), то в сообществе должно существовать согласие относительно того, что считается тем же самым. Слово «согласие» и слово «правило» родственны друг другу, они двоюродные братья[4]. Поэтому для того, чтобы взаимодействие могло управляться не генетической, а культурной программой, необходимо единство сообщества, обеспечиваемое согласием относительно того, что считать правильным или неправильным. Только в этом случае возможно использование символа с одним и тем же значением разными членами группы, а значит, символически опосредованное взаимодействие способно вытеснить взаимодействие, опосредованное жестами. Но какова природа этого согласия? Л. Витгенштейн говорит о социальном контексте общей деятельности. Следование правилу есть прежде всего совместная с другими практика, т. е. компетентность относительно того, что считать «тем же самым», приобретается участием в общей жизни. «Итак, ты говоришь, что согласием людей решается, что верно, а что неверно? — Правильным или неправильным является то, что люди говорят; и согласие людей относительно к языку. Это — согласие не мнений, а форм жизни.»[5]
В целом соглашаясь с тем, что появление лингвистически опосредованного, нормативно управляемого взаимодействия является необходимым элементом социокультурного развития, нельзя не обозначить ряд вопросов. Например, можно предположить, что наличие согласия относительно форм жизни ведет к традиции, восходящей к трактатам Жан-Жака Руссо «Рассуждения о происхождении и основаниях неравенства между людьми» (1754), «Об общественном договоре» (1762), в соответствии с которой до появления социального неравенства, которое мыслилось как проявление и порождение неравенства имущественного, люди жили в царстве равенства и взаимопомощи. Но исследования этнологов, социобиологов, этнографов, антропологов показывают, что пришло время отказаться от столь серьезного заблуждения и признать, что неравенство всегда существовало в истории человечества.
Действительно, было бы странно утверждать, что люди во все времена не замечали физических и психологических различий (что традиционно происходило по отношению к женщинам); как раз наоборот, они вырабатывали достаточно эффективные социальные разграничения как индивидуальных, так и групповых статусов. В частности, традиционный подход к первобытности усматривает, что человек не обладает выбором между различными альтернативами, но, как показали исследования этнографов, антропологов, любая этническая группа (при одних и тех же способах жизнеобеспечения и прочих условиях) может придерживаться различных позиций относительно того, во что люди верят в качестве нормативно правильного. В одних обществах они (как мужчины, так и женщины) обладают одинаковыми возможностями пользоваться теми благами, которые предоставляет им культура (как материальными, так и духовными), имеют равное волеизъявление и статусы. Для других характерно сосредоточение лидерства в руках взрослых мужчин, неравенство. Этот аспект хорошо просматривается и в науке. Так, Платон защищал иерархическое устройство, проводя различие между теми, кто обладал знаниями, и теми, кто не обладал. Локк отстаивал организацию, при которой все были бы принципиально равны, и современную ему представительную демократию с помощью концепции естественного права. Соответственно, индивид может быть убежден и согласен с тем, что только меньшая часть общества должна им управлять (вера, посвящение в тайну и т. д.), и наоборот, что все равны, поэтому никто не должен обладать большей властью, чем другие. Иными словами, на основе утверждения о возможности достижения нормативно правильного можно отстаивать и иерархию, и равенство. Как пишет И. Валлерстайн, «с одной стороны, реальный мир, несомненно, существует. Если он не существует, то и нас не существует, а это абсурд. Если мы не верим в это, мы не должны заниматься изучением мира общественных отношений... Но, с другой стороны, также справедливо, что мы можем познать мир лишь через наше видение его. В этом смысле все зависит от очков, через которые мы осуществляем это восприятие, то есть от организующих мифов…»[6]
В принципе, наука пока не в состоянии ответить, почему в одних обществах преобладает притеснение, в других — относительное равноправие; более того, доминирование иерархических или неиерархических форм взаимодействия характерно и для сообщества животных. Вместе с тем можно в какой-то мере попытаться разрешить эту проблему с позиций идентичности[7] и признания со стороны других.
По Гегелю, идентичность (самопонимание и понимание других) — это не свойство, принадлежащее человеку от рождения (цвет волос, набор генов), а уязвимый результат продолжающегося социально-психологического процесса. Так, если считать, что идентичность является продуктом природы, то создается впечатление, что она не может быть изменена, т. е. слуга и господин таковы, каковы есть по природе или милости Божьей, тогда как на самом деле отношения между ними определяются социальными представлениями. Но для Гегеля взаимное признание индивидов — поле битвы, это борьба не на жизнь, а на смерть, поскольку важен вопрос, кто мы по отношению к другим. Однако в любом случае люди не могут обладать желаемой идентичностью без признания со стороны «других» и зависят от того, что каждый «другой» думает о них, поэтому даже в неравноправные формы взаимоотношений вовлечены две стороны. Соответственно человек либо соглашается с неравным положением, либо принимает это как данность, либо борется за признание. Иными словами, отношения между индивидами нельзя объяснить лишь материальной или природной необходимостью, это еще и социально заданное понимание, поэтому можно по-разному понимать и трактовать связи между людьми, которые, в принципе, могут быть перераспределены, что, в частности, в философии привело к критике тождества и переориентации на допущение и признание развитий (Ж. Деррида, Ж. Делез, Ф. Гваттари и др.).
В целом сегодня за каждой локальной группой или индивидом признается право на абсолютную равноценность и самобытность. Главное внимание уделяется пониманию и сохранению неприкосновенности человеческих различий, обеспечению их социальной защиты, установлению «равноправия» жизненных стилей. Констатируется, что невозможно и нежелательно бороться за равенство, когда речь заходит о взаимопонимании, так как в данном случае признается, что все люди различны, они по-разному понимают себя и других, но, по крайней мере, могут признать друг друга в качестве равноправных. В целом этот подход соответствует современному видению мира, поскольку на сцену вышло большое количество ранее неизвестных или малоизвестных культур, а самые разнообразные феномены сосуществуют в едином, хотя и неоднородном пространстве. В постмодернизме этот принцип абсолютизируется, доходя до бесконечного фрагментирования мира. Тем не менее он дает возможность осознать, что существует множество альтернативных вариантов, поэтому главной задачей становится не навязывание собственных моделей, образцов поведения, а достижение взаимопонимания. В этом смысле прав Ю. Хабермас, утверждая, что компетентное, свободное и беспрепятственное обсуждение проблемных вопросов может вести к соглашению, которое не является безошибочным ответом, но это лучшее из того, что мы можем получить, так как по отношению к природе мы можем проводить только гипотетико-дедуктивные исследования, завершающиеся причинными объяснениями, социальные же явления мы можем изучать и гипотетико-дедуктивными, и герменевтическими методами, что с исторической точки зрения означает существование особого типа рациональности, сущность которого состоит во взаимном понимании[8].
 
Библиография
1 См. подробнее: Серл Д. Рефенция как речевой акт / Пер. Т. Радзиевской // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XIII. — М., 1982. С. 179—202.
2 Витгенштейн Л. Философские работы. Ч. 1. — М., 1994. С. 168.
3 Так, П. Бергер и Т. Лукман, исследуя становление институционного порядка, считают, что типизируются те действия, которые релевантны для субъектов в соответствующей ситуации. Психологическим последствием опривычивания становится уменьшение различных выборов. Стандартизация поведения, с одной стороны, ограничивает возможность выбора, с другой — обеспечивает социальный порядок. См.: Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование действительности: Трактат по социологии знания. — М., 1995. С. 323.
4 См.: Витгенштейн Л. Указ. соч. С. 168.
5 Там же. С. 170.
6 Валлерстайн И. Конец знакомого мира. Социология XXI века / Под ред. В.И. Иноземцева. — М., 2003. С. 324—325.
7 Понятие идентичности введено в науку Э. Эриксоном и трактуется как «субъективное чувство и наблюдаемое качество личной самотождественности и непрерывности (постоянства), соединенное с определенной верой в тождественность и непрерывность некоторой картины мира, разделяемой с другими людьми». Цит. по: Лесков И.В. Социокультурная идентичность и правовое воспитание личности // Государство и право. 2007. № 4. С. 91.
8 См.: Хабермас Ю. Вовлечение другого. Очерки политической теории: Пер. с нем. — СПб., 2001. С. 154—155.