Определение цели толкования правовых актов

В.Е. ГОДИК,

аспирант Московской государственной юридической академии

Целью толкования правовых актов в отечественной юридической науке обычно называется выяснение воли законодателя. То есть предполагается некий законодательный субъект — носитель воли, который, творя правовые нормы, излагает в них свои представления о правилах, регулирующих те или иные правовые отношения. Это представление о волевом субъекте, который творит законы и тем самым выражает свою волю, имеет длительную историю развития в отечественной правовой мысли. Г.Ф. Шершеневич писал о толковании: «Сущность процесса толкования заключается в уяснении содержания нормы права, т. е. в совокупности приемов, направленных на раскрытие тех представлений, которые соединял создавший норму с внешними законами выражения своей мысли и воли»[1]. Подобного мнения придерживалось большинство дореволюционных отечественных правоведов.

В советской правовой науке представление о цели толкования законов как о раскрытии воли законодателя также имело основополагающее значение. П.Н. Недбайло так определял цель толкования правовых норм: «Путем толкования выясняется принципиальное содержание правовых норм, вложенных в них законодателем»[2]. Апелляция к воле законодателя весьма распространена и в современной правовой науке. В.В. Лазарев пишет о предмете толкования именно как о воле законодателя. «Предметом толкования выступает историческая воля законодателя (нормодателя), выраженная в законе (нормативном акте). Воля законодателя о времени применения закона также учитывается, так как в актах, последовавших за толкуемым, могут содержаться нормы, прямо или косвенно меняющие его содержание»[3].

Доминирующее в учебной литературе представление о правильном толковании правовых норм как о раскрытии воли законодателя формирует отношение юристов к такому важнейшему аспекту юридической практики, как толкование нормативных актов.

Приверженность отечественных правоведов к понятию «воля законодателя» имеет глубокие философские основания. В русской философской традиции, как правило, не ограничивались созерцательными конструкциями бытия, а пытались наполнить картину мира неким подлинным смыслом, отдавая предпочтение этическому идеал. И.А. Ильин проводил четкое иерархическое различие между естественным правом как идеалом и правом позитивным: «Правовые нормы, стоящие в согласии с моралью и справедливостью, называются естественным правом (т. е. правом, соответствующим самому “естеству” человека как духовно-нравственного существа)»[4].

Поскольку правовая теория весьма тесно связана с философскими системами, отношение к праву как некой этической категории для российских исследователей вполне закономерно. Принятие воли законодателя в качестве подлинного смысла закона связывает этот смысл с моральной ответственностью, которую несет законодатель. Именно это обусловливало отношение к праву не как к совокупности «бездушных» текстов, которые содержат правила поведения, а как к некоторому выражению человеческих идей тех, кто это право творил. Е.В. Васьковский, критикуя немецких правоведов И. Колера и К. Биндинга именно за их предпочтение толкования самого текста закона безотносительно к сотворившей их человеческой воле, отмечал: «Законодатель прибегает к помощи слов потому, что не имеет другого способа объявлять гражданам свои веления. Вследствие этого слова, из которых состоят нормы, имеют значение только средства к познанию воли и мысли законодателя, средства ближайшего, но не безусловно верного и не единственного. Поэтому совершенно неправильно придавать им самостоятельное значение и ставить выше воли и мысли, знаками и показателями которых они служат»[5].

Советская правовая наука не была жестко связана с дореволюционной ориентацией на этические нормы, однако характеризовалась определенной преемственностью. Помимо этого для советской идеологической системы было невозможным принять тезис об определенной независимости текста закона от автора, поскольку право понималось как выражение воли правящего класса. Сама постановка вопроса о независимости закона предполагала и независимость интерпретатора, а это вступало в противоречие с политическим режимом. Понимание воли законодателя как синонима истинного смысла закона современная российская правовая наука унаследовала от предшествующих дореволюционной и советской школ.

Однако при обосновании воли законодателя как истинного смысла закона возникают серьезные проблемы. Воля законодателя понимается как тот смысл, который он вкладывал в закон, когда его принимал. Сам процесс наделения смыслом закона, как и понимание смысла, являются мыслительными актами, т.е. не могут быть выявлены с абсолютной достоверностью. Это убедительно доказано М.К. Мамардашвили. По его мнению, мышление является некой «вещью в себе», и постижение мыслей другого возможно только посредством языка, выраженного в каких-либо объективных формах, будь то устная речь или текст. Речь же по отношению к мышлению выступает в качестве явления, которое никогда полностью не совпадает с сущностью[6]. Это подтверждается и исследованиями в области психологии. Как писал Л.С. Выготский, «связь мысли со словом не есть изначальная, раз и навсегда данная связь. Она возникает в развитии и сама развивается»[7].

Даже если законодатель обладает осознанным желанием установить те или иные правила для регулирования общественных отношений, его желание будет доступно только через средства выражения, прежде всего языковые. Более того, законодатель, принимая закон, может не иметь отчетливой воли относительно всех тонкостей нормативного акта. Законодательный процесс на стадии принятия закона имеет несколько формальный, технический характер, т. е. не исключены варианты.

В Российской Федерации законодательные органы являются коллективными, и если говорить о некой коллективной воле, то она может складываться только из совокупности воли индивидов, участвующих в голосовании. Осознанная воля может быть связана с подчинением депутатской фракции или с доверием тем специалистам, которые составляют закон.

Трактовку воли законодателя иногда расширяют, включая в нее волю тех, кто участвует в законотворческом процессе, прежде всего коллектива авторов закона. Но и это недостаточная характеристика для уяснения истинного содержания закона. Законодательный процесс на современном этапе имеет настолько сложную форму, что текст принятого правового акта может не соответствовать представлению его разработчика (автора или коллектива авторов). В этом можно убедиться, рассмотрев законодательный процесс, установленный в Российской Федерации Постановлением Государственной думы РФ от 22.01.1998 «О Регламенте Государственной Думы Федерального Собрания Российской Федерации», согласно которому текст законопроекта, предложенного субъектами, имеющими законодательную инициативу, может существенно отличаться от текста принятого закона в силу тех или иных поправок.

В принятии норм права участвует столько различных субъектов, что гарантированно выяснить их общую волю (осознанное содержание, вкладываемое в норму права) невозможно. В любом случае граждане сталкиваются исключительно с внешней, как правило текстуальной, формой правового акта, и правила, которые в нем устанавливаются, могут выяснить только из текста.

То, что воля законодателя не может существовать отдельно от принятого им предписания, признает абсолютное большинство исследователей. В.М. Коркунов писал: «Так как положительное право составляет только то, что нашло свое выражение в источниках права, то воля законодателя лишь настолько составляет закон, насколько она выразилась в законодательном акте»[8]. Еще более определенно о том, что целью толкования является содержание нормативного акта, высказался Г.Ф. Шершеневич: «Раскрывая содержание юридической модели, отыскивая мысль, заключенную в форму закона, толкователю приходится встретиться с вопросом: должен ли он ограничиться той мыслью, которая вложена в закон, или же он обязан идти дальше и стремиться к раскрытию воли законодателя? Следует признать, что при толковании необходимо остановиться на той мысли, которая нашла выражение в самой норме, и не доискиваться воли творца ее, которого мы не знаем и психический мир которого нам недоступен»[9].

Интересно, что приведенная в начале данной статьи цитата Г.Ф. Шершеневича взята из более поздней его работы, где он пишет о выяснении воли законодателя в процессе толкования. Объясняется это, возможно, не столько изменением позиции ученого, сколько различным контекстом работ. «Учебник русского гражданского права» — в большей степени рекомендация практикующим юристам, а в «Общей теории права» описывается правовая теория и, в частности, то, к чему должно в идеале стремиться толкование. Действительно, понятие «воля законодателя» применимо, если существует некий идеальный законодатель, который, творя закон, следует естественным принципам права. Такой подход наиболее ярко выражен у Гегеля: «Право есть нечто святое вообще уже потому, что оно есть наличное бытие абсолютного понятия, самосознательной свободы. Формализм же права (а затем и формализм обязанности) возникает из различия между ступенями в развитии понятия свободы»[10]. Постижение воли, вложенной в право, будет одновременно постижением абсолютной идеи на определенной стадии ее развития.

Понятие «воля законодателя» также вполне применимо, если целью толкования является выяснение в научных целях (прежде всего для историков права) воли создателя закона в минувший исторический период. Тогда эта воля будет интерпретироваться исходя из знания социальных и политических реалий соответствующего времени. Причем допустимы различные интерпретации, что весьма часто встречается в исторических работах. Проблема возникает, когда люди сталкиваются с позитивным правом, действующим в данный момент, поскольку различное толкование закона обессмысливает сам закон.

Современные российские ученые предлагают заменить понятие «воля законодателя». Так, А.Ф. Черданцев пишет, что целесообразно использовать термин «действительное содержание нормы права», поскольку воля законодателя не существует вне содержания нормы права: в последнем выражены мысли законодателя[11].

Однако в таком случае понятия «действительное содержание правового акта» и «воля законодателя» совпадают. Но если первое понятие совпадает со вторым, то оно не является исследуемым, поскольку связано именно с выяснением мыслей законодателя, что возможно сделать только гипотетически.

Понятие «воля закона» также не является точным, поскольку в наличии всегда находятся только текст нормы и те правила и принципы, согласно которым он толкуется. Сам текст не может иметь волю (т. е. опредмеченное мышление) — она принадлежит только лицу, толкующему нормативный акт. Поэтому наиболее точным и экономичным определением цели толкования будет «выяснение содержания правового акта».

Проблема установления «действительного» смысла как «воли законодателя» исходит из самой теории толкования, которую разрабатывают не правовые науки, а философские. Современная теория толкования не дает однозначного ответа на вопрос о возможности постижения истинного смысла путем интерпретации. Во второй половине ХХ века появились различные теории (прежде всего — в герменевтике, аналитической философии и постструктурализме), в рамках которых выдвигались аргументы о невозможности однозначного толкования, приоткрывающего истинный смысл того, что интерпретируется. Например, П. Рикер так обосновывает изначальную множественность смысла в любом тексте: «Для толкователя именно текст обладает множественным смыслом; проблема множественного смысла существует для него только при условии, если мы принимаем во внимание такую совокупность, в которой соединены между собой события, персонажи, институты, природные или исторические реалии»[12] Если говорить о тексте закона, который необходимо истолковать, то взаимосвязь его с событиями и историческими реалиями является необходимым условием.

Представитель аналитической философии Д. Дэвидсон также подтверждает поливариант-ность интерпретации, которая нацелена на выяснение мнения (ментального состояния), скрывающегося за речевым актом: «Мы можем быть уверены, что теория, предназначенная интерпретировать высказывания одного субъекта и основанная только на его установках по отношению к предложениям, имела бы множество похожих конкурентов, поскольку различия в интерпретации могли быть компенсированы соответствующими различиями в приписанных мнениях»[13].

Проблема неоднозначности интерпретации не является неким недостатком теорий, указывающих на данную неоднозначность, а уходит корнями в онтологические и логикогносеологические противоречия (вспомним, например, знаменитые кантовские антиномии).

Однако правовая теория, в отличие от философии, не может позволить себе принять тезис о многозначности толкования, также как и о существовании противоречий в правовой системе. Постулат о «воле законодателя» и связанном с ней «действительном содержании» нормативного акта не снимает проблемы противоречий при правовом толковании. Термин «действительное содержание» приемлем в контексте того, что в процессе реализации правового акта необходимо стремиться к однозначности его толкования всеми субъектами правовых отношений и устранять противоречия. Но именно такие противоречия могут проявляться, если в правовой теории интерпретации норм ориентируются на тот результат, который достичь маловероятно. Поэтому определение цели толкования является проблемой не только теоретической, но и юридической практики, непосредственной составляющей которой является интерпретация правовых норм. Устанавливая в качестве истинного смысла нормативного акта волю законодателя, всегда не определенную до конца, мы тем самым допускаем некий волюнтаристский подход к толкованию права. При этом сама объективная составляющая нормативного акта (его текст) как бы становится вторичной. На этом же основании судьи или даже чиновники исполнительной власти могут трактовать закон исходя из некоего, им известного смысла (хотя из текста самого закона такая трактовка с однозначностью не вытекает).

Это свидетельствует именно о том, что проблема правовых разночтений связана с текстуальной формой правовых актов. Даже если законодатели, принимая нормативный акт, имели совершенно четкие представления о тех правилах, которые они устанавливают, любое должностное лицо, которое применяет закон, может действовать в соответствии со своим пониманием права. Нельзя также согласиться с А.Н. Верещагиным, который предлагает судам и иным правоприменительным органам при толковании нормативных актов стремиться выяснить волю законодателя путем обращения к законотворческим документам, прежде всего стенограммам заседаний Госдумы. Ученый хотя и признает, что это потребует существенных временных затрат, но отмечает, что в Российской Федерации обращаться к законодательной истории не запрещено[14].

В определенных случаях это обращение весьма облегчит процесс толкования, но при многочисленности участников законодательного процесса определить конкретную волю каждого весьма сложно, а наличие неоднозначности смысла в тексте закона не избавит от необходимости разъяснений в процессе его принятия. Никогда нельзя исключать, что большинство голосующих за закон подразумевали нечто иное. Следовательно, для ограничения разночтений необходимо ориентироваться на некие более объективные и верифицируемые свойства закона. Наиболее объективный характер имеет содержание правового акта — форма его выражения.

Предложив в качестве цели толкования именно содержание нормативного акта, мы тем самым усиливаем объективную составляющую действия права. Ведь объективный характер носят прежде всего правила языка, через которые выражается закон, и правила логики, которым он должен соответствовать.

В то же время если принять за ориентир «волю законодателя», то можно смириться и с двусмысленностью или даже противоречиями в текстах правовых актов. Само разрешение противоречий связано с установлением «истинной воли», которую будет знать только отдельный правоприменитель. Такое положение в российской правовой системе допускает сосуществование неоднозначных правовых актов и зависимость действий правоприменительных органов от их субъективной воли. Это никак не может служить укреплению правового государства и росту правосознания общества, а наоборот, способствует правовому нигилизму и произволу отдельных правоприменителей.

Определение содержания правового акта с целью толкования критикуется за субъективизм, поскольку содержание в действительности может определить только интерпретирующий субъект. Однако он может сделать это лишь на основе объективных законов языка и тех особенностей толкования, которые приняты юридическим сообществом. Естественно, субъективность не может быть устранена окончательно ни на стадии толкования нормативного акта, ни на стадии его применения. Однако, выбирая для толкования закона максимально объективные ориентиры, мы тем самым снижаем уровень субъективного фактора в процессе правового регулирования.

Библиография

1 Шершеневич Г.Ф. Общая теория права: Учеб. пособие: В 2 т. (по изд. 1910—1912 гг.). — М., 1995. С. 296.

2 Недбайло П.Н. Применение советских правовых норм. — М., 1960. С. 327.

3 Теория государства и права: Учеб. / Под ред. М.А. Манова. — М., 1996. С. 214.

4 Ильин И.А. Общее учение о праве и государстве. — М., 1994. С. 80.

5 Васьковский Е.В. Цивилистическая методология. Учение о толковании и применении гражданских законов. — М., 1975. С. 86—67.

6 См.: Мамардашвили М.К. Психологическая топология пути // М. Пруст в поисках утраченного времени. — СПб., 1997. С. 59.

7 Выготский Л.С. Мышление и речь. — М., 2001. С. 341.

8 Коркунов В.М. Лекции по общей теории права. — СПб., 1909. С. 343.

9 Шершеневич Г.Ф. Учебник русского гражданского права. — СПб., 1998. С. 50.

10 Гегель Г.В.Ф. Философия права. — М., 1990. С. 90.

11 См.: Черданцев А.Ф. Толкование права и договора. — М., 2003. С. 203.

12 Рикер П. Конфликт интерпретаций. — М., 1996. С. 103.

13 Дэвидсон Д. Истина и интерпретация. — М., 2003. С. 218.

14 См.: Верещагин А.Н. Судебное правотворчество в России: сравнительно-правовые аспекты. — М., 2004. С. 69—70.