Содержание мошеннического обмана в уголовно-правовой теории 1930—50-х годов

УДК 343.1(019):343.72 

СОВРЕМЕННОЕ ПРАВО №8 2011 Страницы в журнале: 149-152

Д.Н. КОЗЕРОД,

аспирант кафедры теории и истории государства и права  Мурманского гуманитарного института

Рассмотрены основные направления уголовно-правовой теории 1930—50-х годов, отражающие различные точки зрения на содержательные аспекты мошеннического обмана. Отсутствие законодательного определения обмана и разнообразие трактовок вызывало определенные затруднения в правоприменительной практике.

Ключевые слова: уголовно-правовая теория, мошенничество, обман.

Essence of Fraud Deception According to Criminal Theory in 1930—1950

Kozerod D.

In article the main trends of criminal theory concerning the fraud are outlined. In 1930—1950 there are some different points of view on essence of fraud deception. Owing to lack of legal definition of deception and various theoretical interpretations the judicial practice was rather difficult.

Keywords: criminal theory, fraud, deception.

Содержавшаяся в УК РСФСР 1922 года формулировка понятия «обман» из УК РСФСР 1926 года была исключена. Поэтому в 1930—50-х годах в уголовно-правовой теории многие исследователи, исходя из интересов судебной практики и в целях выработки единообразного подхода, работали над обоснованием содержательного аспекта мошеннического обмана.

М.М. Исаев, анализируя упраздненное в УК РСФСР, но сохраненное в кодексах некоторых союзных республик понятие обмана, писал о том, что «обманом является ложное утверждение о существовании определенных обстоятельств», относя к обстоятельствам факты прошлого или настоящего; ложное утверждение о фактах состоит в том, «что они существовали или существуют, тогда как их не было или нет в действительности»[1]. Эту формулировку нельзя признать удачной, так как в содержание обмана включается только ложное утверждение (так называемая полная ложь), в то время как искажение фактов (так называемая полуправда) формально за рамки мошеннического обмана выводится.

По поводу ложных обещаний и заверений М.М. Исаев отмечает, что наказуемость такого рода деяний возможна только в том случае, если в подтверждение этих ложных обещаний были представлены ложные утверждения (например, занимающий деньги в долг без намерения их вернуть сообщает ложные сведения о размерах своего заработка). Следует отметить, что М.М. Исаев, в принципе не отрицая возможности уголовной наказуемости ложных обещаний, обращает внимание только на внешние обстоятельства обмана, не учитывая так называемых внутренних обстоятельств. Это тем не менее не означает, что М.М. Исаев полностью игнорировал влияние внутренних обстоятельств на осуществление замысла мошенника: данную группу факторов он относил к злоупотреблению доверием.

Несмотря на то что обман М.М. Исаев связывал с ложными утверждениями о фактах, к ложным утверждениям он не относил только высказывания, т. е. допускал обман и словом, и действием, и посредством создания соответствующей обстановки.

Другие исследователи, например Г.А. Кригер, писали, что «мошеннический обман представляет собой умышленное искажение или сокрытие истины с целью ввести в заблуждение лицо… и таким образом добиться добровольной передачи имущества в распоряжение преступника», «при мошенничестве виновный сообщает сведения о фактах и обстоятельствах, якобы имевших место в действительности, тогда как фактически их не было, или же им сообщаются сведения хотя и об имевших место фактах, но в извращенном свете»[2].

Г.А. Мендельсоном было дано следующее определение мошеннического обмана: «Обман — это всякое искажение истины или умолчание об истине»[3].

Эти определения устанавливают иные границы мошеннического обмана, включая в него не только ложные, но и искажающие истину утверждения.

По поводу ложных обещаний и ложных утверждений о фактах, которые должны наступить в будущем, не было выработано единой позиции. Так, Я.М. Брайнин считал, что они не должны охватываться понятием обмана:

«в этом случае имеется лишь субъективное условие обмана — намерение обмануть, но отсутствует… объективная возможность ввести в заблуждение; утверждение о фактах, относящихся к будущему, нельзя рассматривать как такой способ действий, который неизбежно должен вводить в заблуждение и, следовательно, явиться средством к завладению чужим имуществом… Здесь отсутствуют реальные обстоятельства или факты, способные объективно создать ложное представление у потерпевшего»[4]. Следует отметить, что утверждения о будущих событиях никогда не рассматривались как безотказный способ, который должен неизбежно вводить в заблуждение; «надежных» способов мошенничества, действующих при любых обстоятельствах и на всех без исключения, вообще выявлено не было.

Г.А. Кригер полагал, что важным является не обстоятельство, к какому времени относятся факты, о которых сообщает преступник, а оказываемый этими сведениями эффект — введение в заблуждение[5]. Б.С. Никифоров к анализу содержания обмана подходил с принципиально иных позиций, прежде всего стремясь выработать общее определение, обусловливающее содержание и охватывающее все варианты мошеннического обмана. Очевидно, что это привело к еще более широкому, чем рассмотренные выше, определению обмана: «виновное поведение обвиняемого, направленное к тому, чтобы заставить потерпевшего путем фальсификации его волеизъявления распорядиться своим имуществом или совершить имущественное действие не по своей воле и не в своем интересе, образует обман как способ достижения результата и цели при мошенничестве»[6]. Данное определение примечательно тем, что Б.С. Никифоров указывает на ущербность волеизъявления, которое, являясь внешне добровольным, по существу мнимо вследствие заблуждения потерпевшего. Кроме того, в  отличие от определения, предложенного М.М. Исаевым, оно не ограничивается ложными утверждениями, включая все возможные воздействия на поведение потерпевшего, в том числе и весьма спорные с теоретической точки зрения: обман умолчанием и использование чужого заблуждения ради своей выгоды.

Следует отметить, что подход, при котором обман умолчанием и использование чужого заблуждения ради своей выгоды рассматривался как уголовно наказуемый мошеннический обман, никем из исследователей не оспаривался. Но в обоснование этой позиции приводились различные доводы — от философско-теоретических до идеологических. Так, М.М. Исаев, отмечая, что обман может состоять и в сокрытии обстоятельств, писал: «Под сокрытием не следует понимать исключительно активную деятельность, когда виновный, например, маскирует недостатки товара», тем самым опровергая точку зрения М.Н. Гернета, утверждавшего, что бездействие по определению пассивно, а сокрытие предполагает некоторую активность[7]. М.М. Исаев имел в виду отождествление таких понятий, как «сокрытие» и «бездействие», рассматриваемое «в смысле умолчания об определенных обстоятельствах, и именно таких, сообщение о которых было обязательным… знание о существовании которых остановило бы потерпевшего от передачи виновному имущественных выгод»[8].

Проблема использования чужого заблуждения исследовалась М.М. Исаевым посредством сравнительного анализа буржуазного и социалистического права, что обусловило применение не столько логической аргументации, сколько идеологических установок. Уже в конце ХIХ века использование чужой ошибки не всеми юристами рассматривалось только как гражданский обман. В частности, утверждение И.Я. Фойницкого о том, что «невозможно вынуждать лицо к сообщению каждому встречному своих знаний, нередко приобретаемых даже с материальными затратами»[9], относится не к поощрению использования чужих заблуждений, а к установлению того момента, когда умолчание может быть признано преступным.

Тем не менее, расценивая это утверждение как «оголенно, неприкрыто капиталистический взгляд на содержание понятия “обман”», М.М. Исаев не только говорит о недопустимости использования чужих ошибок в собственных корыстных целях (по сути, то же подразумевал и И.Я. Фойницкий), но и возлагает обязанность «сообщать лицу, вступающему в сделку, об обстоятельствах, ему неизвестных, согласно правилам социалистического общежития»[10].

Таким образом, границы уголовно наказуемого обмана стали более расплывчатыми, поскольку неясно, сообщение о каких обстоятельствах следовало считать обязательным и в какой мере это сообщение повлияло бы на решение потерпевшего.

Кроме того, в этой позиции неясна сама постановка проблемы, что, вероятно, обусловлено использованием М.М. Исаевым усеченного понимания обмана только как ложных утверждений. Если на вопрос потерпевшего о каких-либо обстоятельствах виновный не дал верного ответа, т. е. солгал, это обман, а не умолчание. Когда же потерпевший не задавал никаких вопросов, то можно ли считать какую-то часть несообщенной информации умолчанием, которое следует понимать как обман?

А.А. Пионтковский умолчание о фактах приравнивал к использованию чужого заблуждения, отмечая при этом, что, хотя «такая позиция полностью гармонирует с волчьей моралью буржуазного общества… для советского общества, производственные отношения которого характеризуются как отношения… взаимопомощи свободных от эксплуатации людей, такие формы обогащения… являются абсолютно нетерпимыми»[11].

Поскольку умолчание — это бездействие, Б.С. Никифоров обосновывает тождественность умолчания и мошеннического обмана с теоретических позиций, опровергая теорию о том, что преступное последствие может быть порождено только действием, а бездействие есть лишь акт поведения, выражающийся в непредотвращении результата[12]. Эта теория критиковалась многими учеными, в том числе Н.Д. Дурмановым, который, исходя из осознаваемого характера деятельности преступника, писал: «Отрицание бездействия как внешней формы поведения человека в основе своей имеет отрицание качественно иной природы человеческого поступка в сравнении с естественными явлениями природы»[13]. Развивая эту мысль, Б.С. Никифоров говорил, что человек, совершая преступление, «почти всегда пользуется предметами внешнего мира, в том числе силами и средствами воздействия, возникшими совершенно независимо от его участия. Использование им этих сил для достижения своих целей не всегда предполагает активное воздействие на их направление и развитие. Поэтому есть основания считать, что сознательное использование чужого заблуждения, в возникновении которого виновный не принимал участия, и в результате этого обращение в собственность чужого имущества есть получение чужого имущества посредством обмана»[14].

Проблему «сокрытия обстоятельств, сообщение о которых было обязательно», Б.С. Никифоров решил нетрадиционным образом. Помимо приводившегося всеми исследователями довода о необходимости учета причинной связи, он обратил внимание на положения гражданского права. Мошенничество всегда причиняет потерпевшему имущественный ущерб, создавая тем самым основания для предъявления к виновному гражданского иска. Право на возмещение причиненного ущерба в этом случае выражает гражданскую противоправность содеянного. В тех случаях, когда в рамках гражданского права получение чужого имущества в результате умолчания не считается противоправным, признание лица виновным в совершении мошенничества будет абсурдным.

Так, ГК РСФСР не во всех случаях возлагал обязанность на участников гражданской сделки сообщать друг другу обо всех недостатках, например, продаваемого имущества. Согласно ст. 195 ГК РСФСР продавец ответствен за отсутствие в товаре обусловленных договором качеств, за недостатки, уменьшающие его цену или делающие непригодным. Но он не отвечает за те недостатки, которые были известны покупателю или могли быть замечены при необходимой с его стороны внимательности (ответственность наступает лишь в том случае, если продавец отрицал существование этих недостатков). Таким образом, покупатель может предъявлять претензии только в отношении тех недостатков, которые могли быть замечены при обычном визуальном осмотре или были умышленно скрыты продавцом[15]. Таким образом, при определении рамок мошеннического обмана Б.С. Никифоров предлагал учитывать положения гражданского права.

Поскольку высказывание мнений и предположений в содержание обмана традиционно не включалось, Б.С. Никифоров проанализировал проблему разграничения категорических заявлений о каком-либо обстоятельстве и выражения мнения о нем с точки зрения воздействия на потерпевшего. Считая неверным, что ложь, облеченная в форму предположения или мнения, остается безнаказанной, он утверждал: «Нередко наиболее тонкая, наиболее убедительная ложь преподносится именно в форме личного мнения или предположения “незаинтересованного лица”, что именно таким способом легче всего побудить потерпевшего к действиям по распоряжению своим имуществом»[16].

С теоретической точки зрения Б.С. Никифоров обосновывает, что во всяком заявлении (утверждении или отрицании) всегда есть элемент суждения (выражения отношения к предмету, его оценка и т. п.), а во всяком мнении всегда присутствует элемент заявления (утверждения или отрицания). Таким образом, следует не противопоставлять метафизически мнение утверждению или отрицанию, а устанавливать в каждом заявлении и в каждом мнении соотношение его основных элементов — оценочного (мнение) и констатирующего (заявление). Иными словами, различие между заявлением (утверждением или отрицанием) и мнением чисто количественное, а не качественное[17]. В связи с изложенным, так как принципиальное решение вопроса о содержании мошеннического обмана не представляется возможным, необходимо признать, что ложные мнения или предположения также могут являться формой обмана, как и категоричное заявление.

Этой же точки зрения придерживался Г.А. Кригер, считавший, что содержание мошеннического обмана не зависит от степени искусности и убедительности обманных действий, а также от степени должной осмотрительности[18].

Позиция Б.С. Никифорова представляется верной, потому что предположение или мнение дают потерпевшему лишь кажущуюся свободу выбора. В том случае, если он колеблется, именно чье-то мнение может оказать решающее воздействие. Кроме того, разграничение категорических суждений и всего лишь предположений приводит к необходимости разграничения достаточной и недостаточной осмотрительности, т. е. к теории «нормального благоразумия», о неприемлемости которой уже говорилось выше.

Полагая, что психические явления — такие же факты, как и явления действительности, Б.С. Никифоров выделяет факты внешние, которые можно наблюдать непосредственно, и внутренние, психические. Следовательно, при квалификации деяния необходимо учитывать эти внутренние факты, «суждение о которых может быть выведено только из доказательств»[19].

Таким образом, исходя из того что искажение всяких фактов, способных воздействовать на потерпевшего, заключает в себе мошеннический обман, Б.С. Никифоров, используя безупречную аргументацию, расширил понятие обмана.

Из этого следует, что непротиворечивая теория обмана в 1930—50-х годах утратила свою целостность. Сформировалось несколько позиций, в соответствии с которыми содержание обмана трактовалось либо слишком узко  — за счет расширения содержания понятия «злоупотребление доверием» (М.М. Исаев), либо широко — охватывая все возможные варианты введения в заблуждение (Б.С. Никифоров, полагающий, что злоупотребление доверием следовало бы исключить из определения мошенничества).

Таким образом, отчасти это многообразие трактовок можно объяснить введением в УК РСФСР дополнительного способа мошенничества — злоупотребления доверием, а отчасти — желанием исследователей, продолжив разработку, модифицировать область содержания мошеннического обмана.

Помимо этого расширение границ уголовно наказуемого обмана, вероятно, было вызвано особым восприятием мошенничества как имущественного обмана. Если ранее обман понимался как морально предосудительное деяние, а уголовно наказуемым он становился только в случае использования его с целью завладения чужим имуществом, то «в советских условиях мошенничество… представляет собой нетерпимое проявление гнусных пережитков буржуазного торгашества, той психологии лжи, надувательства, злоупотребления доверием и обмана, без которой немыслим буржуазный оборот. Этим и должно определяться отношение советского уголовного права… ко всем и всяческим мошенническим поползновениям, совершаемым носителями этих пережитков. Неукоснительная и последовательная борьба с ними — средство не только охраны личной собственности от преступных посягательств, но и воспитания в советских гражданах добросовестности в их имущественных отношениях друг с другом, добропорядочного отношения к интересам контрагента»[20].

Из этого следует, что в отношении имущественных обманов сформировался принципиально иной — морально-правовой — подход: существенными признавались не только охрана имущественных интересов (что характерно для права западных стран), но и создание такой обстановки, когда сам по себе обман  немыслим не просто под угрозой неминуемого наказания, а потому, что не будет вписываться в общую атмосферу создаваемого общества. Кроме того, недопустимым считалось такое общение между людьми, содержанием которого является внушение одному человеку другим искаженного представления об обстоятельствах и фактах, имеющих значение для определенного поведения обманываемого. В связи с этим борьба с мошенничеством воспринималась как деятельность, способствующая установлению доверительных отношений между людьми.

Библиография

1 Исаев М.М. Уголовное право. Особенная часть. — М., 1938. С. 47.

2 Кригер Г.А. Борьба с хищениями социалистического имущества. — М., 1965. С. 158—159.

3 Мендельсон Г.А. Ответственность по советскому уголовному праву за мошеннические посягательства на социалистическую и личную собственность. — М., 1953. С. 10.

4 Брайнин Я.М. Советское уголовное право. Вып. 2. — К., 1953. С. 74.

5 См.: Кригер Г.А. Ответственность за хищение государственного имущества по советскому уголовному праву. — М., 1957. С. 96.

6 Никифоров Б.С. Уголовно-правовая охрана личной собственности в СССР. — М., 1954. С. 125.

7 См.: Гернет М.Н. Имущественные преступления. — М., 1925. С. 63.

8 Исаев М.М. Преступления против социалистической и личной собственности. — М., 1945. С. 28.

9 Фойницкий И.Я. Мошенничество по русскому праву: В 2 ч. Ч. 2. — М., 2006. С. 94.

10 Исаев М.М. Уголовное право. Особенная часть. С. 48.

11 Пионтковский А.А., Меньшагин В.Д. Курс советского уголовного права. Особенная часть. Т. 1. — М., 1955. С. 752—753.

12 См.: Шаргородский М. Рецензия на учебник Общей части уголовного права // Социалистическая законность. 1945. № 4. С. 43.

13 Дурманов Н.Д. Преступление — акт внешнего поведения человека // Советское государство и право. 1947. № 4. С. 10.

14 Никифоров Б.С. Указ. соч. С. 127.

15 Там же.  С. 128—129.

16 Там же.  С. 131.

17 См.: Никифоров Б.С. Указ. соч. С. 132—133.

18 См.: Кригер Г.А. Ответственность за хищение государственного имущества по советскому уголовному праву. С. 95.

19 Никифоров Б.С. Указ. соч. С. 135.

20 Там же. С. 124—125.