Терминологическая энтропия законодательного текста

В.Ю. ТУРАНИН,

кандидат юридических наук, докторант РГСУ, депутат Белгородского районного Совета депутатов

Языковое воплощение правовых норм, к сожалению, не всегда доступно и понятно рядовому пользователю — главному адресату законодательных предписаний. Во многом этому способствует и наличие в тексте закона терминологии, служащей источником скрытой, неявной информации, способствующей неоднозначному толкованию законотворческих решений.

Остановимся на трех факторах, являющихся предпосылками возможного неадекватного восприятия заинтересованным лицом «буквы закона», которые свидетельствуют о терминологической энтропии законодательного текста:

1) отсутствие нормативной дефиниции термина, нуждающегося в определении;

2) необоснованное использование оценочных терминов;

3) чрезмерная терминологическая загруженность законодательного текста, осложненная наличием выражений латентного характера.

Существует  целый ряд случаев, в которых законодатель имел реальную возможность исключить латентность нормативного текста в целях реализации своей сверхзадачи по созданию максимально понятных предписаний, но по различным причинам не осуществил ее.  Например, в ст. 13 Земельного кодекса РФ нуждается в определении термин «рекультивация нарушенных земель», смысловое значение которого понятно далеко не всем адресатам закона. Достаточно яркий и актуальный пример, относящийся к затронутой нами проблеме, приводит Е.В. Сырых, отмечая, что в ч. 3 ст. 1093 ГК РФ отсутствует легальная дефиниция понятия «капитализация», а общепринятое словарное определение используемого термина не проясняет его законодательный смысл, поэтому исходя из контекста правовой нормы «установить юридическую сущность данного понятия невозможно»[1]. Отметим также, что термин «капитализация» используется в бездефинитивной языковой конструкции и, например, в контексте ст. 135 Федерального закона от 26.10.2002 № 127-ФЗ «О несостоятельности (банкротстве)»[2].

Отсутствие воли законодателя, направленной на разъяснение данных и некоторых других терминов, обусловлено, скорее всего, недостаточным исследованием случаев затруднений, возникающих у заинтересованных лиц при работе с нормативным текстом. Тем не менее такая проработка нужна: текстуальное выражение законодательных установлений должно быть сориентировано на рядового пользователя — человека без специального юридического образования. В противном случае закон перестанет отвечать критерию всеобщности, который проявляется в общедоступном содержании и ясной форме.

Вызывает некоторые сомнения объективность и обоснованность употребления в современном законодательном тексте некоторых оценочных терминов. Например, в контексте ст. 242 ГК РФ присутствует такой терминологический оборот, как «иные обстоятельства, носящие чрезвычайный характер». Реквизиция по отечественному гражданскому законодательству возможна «в случаях стихийных бедствий, аварий, эпидемий, эпизоотий и при иных обстоятельствах, носящих чрезвычайный характер».

На наш взгляд, с учетом того, что отнесение того или иного факта к чрезвычайным затрагивает интересы как отдельного индивида, так и общества в целом, а также интересы государства, уточнение данного понятия непосредственно в тексте ГК РФ необходимо. Иначе у правоприменителя могут возникнуть проблемы при разрешении вопроса отнесения тех или иных обстоятельств к чрезвычайным. Например, непонятно, являются ли чрезвычайными ситуации, связанные с экологическими преступлениями (массовое загрязнение вод, атмосферы, морской среды и т.д.), которые влекут за собой не только нарушение условий существования или гибель флоры и фауны, но и причинение вреда здоровью человека (а порой и смерть). Поэтому  при формулировании статьи, посвященной возможности реквизиции имущества, необходимо четко обозначить круг обстоятельств, носящих чрезвычайный характер.

Отметим, что при определении оценочного понятия законодатель должен особенно четко, ясно и понятно излагать его сущность. В связи с этим в контексте ст. 450 ГК РФ небесспорно определено понятие «существенное нарушение договора». Так, «существенным признается нарушение договора одной из сторон, которое влечет для другой стороны такой ущерб, что она в значительной степени лишается того, на что была вправе рассчитывать при заключении договора». Очевидно, в данной дефиниции речь идет о возможных убытках стороны, права которой нарушены. Однако мысль законодателя выражена не совсем ясно, чему способствует использование в определении указанного оценочного понятия другой конструкции, отличающейся ситуационными признаками, — «в значительной степени», а также устойчивого выражения «вправе рассчитывать». По нашему мнению, в текст закона вполне можно внести коррективы, с тем чтобы  эта нормативная дефиниция была выражена более точно. Например, «существенным признается такое нарушение договора одной из сторон, вследствие которого другая сторона несет убытки, являющиеся для нее значительными».

Предпосылкой для возникновения еще одной неоднозначной правовой ситуации служит языковая конструкция «разумная возможность», используемая в ч. 4 ст. 1128 «Завещания, приравниваемые к нотариально удостоверенным завещаниям» ГК РФ: «Если в каком-либо из случаев, предусмотренных пунктом 1 настоящей статьи, гражданин, намеревающийся совершить завещание, высказывает желание пригласить для этого нотариуса и имеется разумная возможность выполнить это желание, лица, которым в соответствии с указанным пунктом предоставлено право удостоверить завещание, обязаны принять все меры для приглашения к завещателю нотариуса». Желательно было бы в контексте этой статьи заменить словосочетание «разумная возможность» на «реальная возможность», поскольку именно реальный характер такой возможности, основанный на понимании и учете подлинных условий действительности, а также прав и интересов других лиц, является условием ее осуществления. Критерий «реальный/нереальный» в данном случае выглядит гораздо объективнее, чем «разумный/неразумный». Например, в случае нахождения гражданина в месте лишения свободы начальник учреждения как субъект, обладающий правом удостоверения завещания, не должен, невзирая на волю осужденного, необоснованно и безраздельно пользоваться критерием «разумности» приглашения нотариуса. В этой ситуации при наличии соответствующей просьбы осужденного начальнику учреждения следует  исходить из реальности осуществления такого желания.

Спорным является включение в контекст ст. 20.21 «Появление в общественных местах в состоянии опьянения» КоАП РФ таких оценочных терминов, как «человеческое достоинство» и «общественная нравственность». Ведь исходя из этого контекста, наказание за правонарушение, связанное с появлением в общественных местах в состоянии опьянения, возможно только в том случае, если при этом оскорбляется человеческое достоинство и общественная нравственность. Представляется очевидным, что для правильного и полноценного применения исследуемой правовой нормы необходимо знать критерии, определяющие смысл используемых в ней оценочных терминов. Между тем это практически невыполнимая задача, поскольку, в отличие, например, от возможности толкования терминов «предметы роскоши», «разумный срок» при помощи жизненной и судебной практики, оба указанных оценочных термина — философские категории, неоднозначные уже по своей сущности.

Имплицитный характер исследуемых понятий подчеркивают их определения. Так, термин «достоинство» трактуется как «понятие морального сознания, выражающее представление о ценности человека; категория этики, отражающая моральное отношение индивида к самому себе и общества к личности»[3], термин «нравственность» — как «совокупность норм поведения человека в каком-либо обществе»[4]. Установление точных сущностных критериев анализируемых понятий через их определения невозможно, так как для этого необходимо как минимум раскрыть  содержание таких понятий, как «ценность человека», «нормы поведения», которые существуют более в сознании каждого конкретного индивида, чем выражены в каких-либо письменных источниках.

Очевидно, что законодатель, закрепив в тексте ст. 20.21 КоАП РФ термины «человеческое достоинство» и «общественная нравственность», взял на себя большую ответственность, связанную с их возможным неоднозначным толкованием в условиях современного общества. Думается, наличие данных терминоединиц в тексте правовой нормы не способствует ее адекватному применению, а наоборот, усложняет нормативно-языковую структуру, придает ей элементы декларативности.

Как показывает практика, определяющим фактором в представленной ситуации является схема поведения виновного лица по отношению к окружающим. Поэтому вместо использования оценочных терминов, не влияющих в итоге на юридическую квалификацию деяния, в нормативном тексте следует сделать акцент на охране и соблюдении общепризнанных прав и свобод человека и гражданина, защите прав государства, которые закреплены в международных актах и Конституции РФ. Именно факт нарушения субъектом прав и свобод других лиц должен играть определяющую роль при назначении наказания за данное правонарушение. В этом случае актуальным будет следующий контекст ст. 20.21 КоАП РФ: «...появление на улицах, стадионах, в скверах, парках, в транспортном средстве общего пользования, в других общественных местах лица в состоянии опьянения, нарушающего своим поведением права и свободы других лиц, влечет наложение...».

Нельзя также не отметить чрезмерной терминологической загруженности законодательного текста, осложненного наличием языковых конструкций, содержащих элементы имплицитного характера. В этой связи необходимо обратить внимание на те основные задачи, которые стоят перед законодателем в процессе формулирования нормативных конструкций. С нашей точки зрения, таких задач две:

1) квалифицированно урегулировать конкретное общественное отношение;

2) сформулировать и словесно оформить такую правовую сентенцию, которая была бы понятна каждому адресату закона.

Не следует перегружать законодательный текст терминами, использовать слишком сложные языковые модели, тем более с элементами латентности. Весьма злободневно звучит замечание мыслителя и  правоведа И.А. Ильина: «Нелеп и опасен такой порядок жизни, когда смысл права выражается слишком сложно, запутанно и непонятно»[5]  . В свою очередь Е.Б. Хохлов отмечает, что «одним из отрицитальных проявлений юридической химеры (псевдоморфоза) является стремление к максимальному усложнению используемой терминологии»[6].

В качестве примера негативного проявления критерия латентности можно привести закрепленную в Федеральном законе от 09.07.1999 № 160-ФЗ «Об иностранных инвестициях в Российской Федерации»[7] (далее — Закон об иностранных инвестициях) нормативную дефиницию понятия «иностранный инвестор». Так, в соответствии со ст. 2 указанного закона под иностранным инвестором понимается «иностранное юридическое лицо, гражданская правоспособность которого определяется в соответствии с законодательством государства, в котором оно учреждено, и которое вправе в соответствии с законодательством указанного государства осуществлять инвестиции на территории Российской Федерации; иностранная организация, не являющаяся юридическим лицом, гражданская правоспособность которой определяется в соответствии с законодательством государства, в котором она учреждена, и которая вправе в соответствии с законодательством указанного государства осуществлять инвестиции на территории Российской Федерации; иностранный гражданин, гражданская правоспособность и дееспособность которого определяются в соответствии с законодательством государства его гражданства и который вправе в соответствии с законодательством указанного государства осуществлять инвестиции на территории Российской Федерации; лицо без гражданства, которое постоянно проживает за пределами Российской Федерации, гражданская правоспособность и дееспособность которого определяются в соответствии с законодательством государства его постоянного места жительства и которое вправе в соответствии с законодательством указанного государства осуществлять инвестиции на территории Российской Федерации; международная организация, которая вправе в соответствии с международным договором Российской Федерации осуществлять инвестиции на территории Российской Федерации; иностранные государства в соответствии с порядком, определяемым федеральными законами».

Очевидно, что подобная нормативная языковая конструкция очень трудно воспринимается в связи с высокой степенью латентности всех ее элементов. Помимо неоднократно повторяющихся словосочетаний в контексте заложены некоторые спорные моменты. Например, вызывает сомнение тот факт, что в законодательстве какого-либо иностранного государства содержится указание на возможность осуществления инвестиционной деятельности именно на территории Российской Федерации, как того требует российский закон. Кроме того, исходя из данного определения, непонятен статус российских граждан, постоянно проживающих за границей, занимающихся, например, предпринимательской деятельностью в стране их постоянного места жительства. Ведь они тоже являются обладателями иностранного капитала.

Думается, представленная дефиниция подлежит дроблению и корректировке. Во-первых, необходимо кратко и доступно сформулировать определение самого понятия «иностранный инвестор», выразить его сущность. Например, «иностранный инвестор — это субъект, осуществляющий вложение иностранного капитала в объекты предпринимательской деятельности на территории Российской Федерации в целях получения прибыли и (или) достижения иного полезного эффекта». Во-вторых, следует ввести в текст  Закона об иностранных инвестициях специальную статью — «Виды иностранных инвесторов», в которой дать определение  каждому из существующих субъектов инвестиционной деятельности.

Исследуя негативный аспект латентности законодательного текста, следует обратить внимание на одно из положений Земельного кодекса РФ.

Так, п. 6 ч. 1 ст. 1 ЗК РФ в качестве принципа земельного законодательства устанавливает «приоритет сохранения особо ценных земель и земель особо охраняемых территорий, согласно которому изъятие ценных земель сельскохозяйственного назначения, земель лесного фонда, занятых лесами первой группы, земель особо охраняемых природных территорий и объектов, земель, занятых объектами культурного наследия, других особо ценных земель и земель особо охраняемых территорий для иных целей ограничивается или запрещается в порядке, установленном федеральными законами».

Приведенная законодательная композиция является нормой-принципом, что предполагает ее четкость, ясность и лаконичность. В данном случае, по нашему мнению, законодатель излишне терминологизировал нормативный словесный ряд, перегрузив его наименованиями видов особо ценных земель и земель особо охраняемых территорий. Между тем необходимости в такой детализации нет, поскольку основной задачей нормы-принципа является установление общего начала (правила) земельного законодательства, а детальную регламентацию выделенных видов земель содержит глава XVII, а также статьи 79 и 101 ЗК РФ. Кроме этого, в тексте исследуемой нормы представляется недостаточно продуманной, негативно латентной формулировка «изъятие... для иных целей». Рассматривать эту конструкцию необходимо исходя из основного акцента нормативного предписания, т. е. приоритета сохранения соответствующих объектов. Это означает, что «иные цели» в анализируемой ситуации — это все цели, кроме сохранения особо ценных земель и земель особо охраняемых территорий. Однако данный законодательный тезис входит в противоречие, например, с положением, зафиксированным в ст. 95 ЗК РФ, устанавливающим в качестве возможных целей использования земель особо охраняемых природных территорий их сохранение и изучение. Поэтому более логичной и отражающей суть представленного нормативного установления будет являться языковая конструкция «изъятие... для нужд, противоречащих их (земель. — В.Т.) целевому назначению». В свою очередь, п. 6 ч. 1 ст. 1 ЗК РФ, устанавливающий один из ключевых принципов земельного законодательства, с нашей точки зрения, можно  сформулировать следующим образом: «приоритет сохранения особо ценных земель и земель особо охраняемых территорий, изъятие которых для нужд, противоречащих их целевому назначению, ограничивается или запрещается в порядке, установленном федеральными законами».

В заключение хотелось бы отметить, что латентность и энтропия языкового воплощения законотворческих решений — это явления, которые существовали всегда. Однако в настоящее время в связи со значительным усложнением законодательных конструкций они проявились особенно ярко, что обусловливает необходимость их аналитической проработки. В настоящей статье обозначены лишь контуры возможных решений, которые явились следствием авторского взгляда на существо проблемы.

Библиография

1 Сырых Е.В. Общие критерии качества закона: Дис. ... канд. юрид. наук. — М., 2001. С. 101—102.

2 СЗ РФ. 2002. № 43. Ст. 4190.

3 Философский словарь / Под ред. М.М. Розенталя и П.Ф. Юдина. — М., 1968. С. 109.

4  Словарь русского языка. В 4 т. Т. 2 / Под ред. А.П. Евгеньевой. — М., 1982. С. 513.

5 Ильин И.А. О сущности правосознания // Соч.: В 10 т. Т. 10. — М., 1994. С. 160.

6  Хохлов Е.Б. Юридические химеры как проблема современной российской правовой науки // Правоведение. 2004. № 1. С. 5.

7  СЗ РФ. 1999. № 28. Ст. 3493.